Борис Батыршин - Мартовские колокола [Litres]

Дело было так: поошивавшись некоторое время возле «Ада» (Семка уже привык «перехватывать» своих клиентов там, на Большой Бронной), юный филер дождался, когда Дрон и Виктор в сопровождении студента Лопаткина и еще какого-то типа вышли из чебышевского дома и неторопливо пошли в сторону Тверской; незнакомый господин нес коробку вроде тех, в которых хранятся дамские шляпки. Нес он ее исключительно бережно: «Быдто там внутре торт с кремами – наверное, бонбу нес, скубент…» – добавил, утирая разбитый нос, Семка.

Об этом Яша и сам догадался, благо ему уже случалось видеть нечто подобное; Семка же, немного познакомившийся за время слежки с замыслами сообщников Геннадия, ничуть не испугался появлению на сцене адской машины. Не особенно скрываясь, то обгоняя «клиентов», то выпуская их вперед, мальчик «довел» их до самой Тверской улицы. Там «бомбисты» поймали извозчика и направились в сторону Тверской заставы. Малое время спустя за ними последовал и Семка – на подвернувшемся кстати «ваньке».

Доехав до Новых Триумфальных ворот[26], извозчик свернул в сторону Большой Бутырки; оттуда, миновав Бутырки, неспешно выбрался за черту города. Проехав еще примерно полчаса, пассажиры сошли и дальше отправились пешком. Семка последовал за ними; пройдя насквозь неширокий перелесок, они вышли к полянке, на краю которой прилепилась не то сараюшка, не то заброшенная баня.

Судя по поведению гостей, они бывали здесь уже не в первый раз: тот, четвертый, незнакомый, уверенно вел спутников именно к этой халупе. Здесь, в лесу, Семке было уже труднее скрываться; пришлось отстать от четверки шагов на сто и наблюдать за ними издали.

Так мальчик и довел своих клиентов до самой постройки – и, притаившись в кустах на другой стороне поляны, принялся наблюдать.

Сначала все четверо зашли в сараюшку; малое время спустя трое из них вышли наружу и поспешно отдалились, пристроившись за стволом огромного дуба, будто нарочно росшего шагах в двадцати от хибары. Там они и принялись ждать, негромко переговариваясь и время от времени кидая взгляды на избенку.

Еще подбираясь к поляне, Семка исхитрился заметить, что в стенах развалюхи имелись подслеповатые окошки; одно из них и выходило как раз на сторону, противоположную той, с которой рос дуб. Так что, подождав немного и убедившись что незнакомый господин («Жженый», как назвал его для себя Семка; лицо незнакомца было покрыто пятнами, будто огромными оспинами, как зажившими ожогами) обосновался в строении надолго, мальчик решил заглянуть в окошко – благо трое других «бомбистов» увидеть его не могли.

Сказано – сделано, и Семка крадучись обогнул полянку и подобрался к халупе. Ему повезло – Жженый так и не вышел наружу, а никто из троих оставшихся, в свою очередь, его не побеспокоил. Но стоило Семке подобраться к окошку и заглянуть…

Первое, что увидел мальчик, придя в себя, – лицо Лопаткина, склонившееся над ним. Семка лежал на земле; в голове низко, протяжно гудело, глаза заливала какая-то липкая гадость. Все, что он сумел вспомнить, – это страшный удар, вспышка, и он летит спиной вперед в кусты…

Виктор с Лопаткиным вытащили его из кустов; Дрон сорвался куда-то (решил осмотреть, нет ли тут кого-то еще, запоздало сообразил Семка), а Владимир тем временем сунул в зубы мальчику горлышко металлической фляжки. Семка инстинктивно глотнул и зашелся в кашле – во фляжке оказался коньяк. По словам мальчика, он заметил только, что на месте хибары дымились какие-то обугленные доски – и все. Потом его расспрашивали, не добившись, впрочем, особого толку. Семка хоть и был контужен, головы не потерял и умело валял дурака, прикидываясь пастушком из деревни неподалеку, – будто бы он случайно забрел на полянку в поисках отбившейся от стада телки да и угодил на беду под взрыв…

Ему поверили – а что еще им, собственно, оставалось? Студент Лопаткин даже порывался отвезти мальчика домой, но Семка немедленно сочинил насчет «тятиной кумы, которая живет в Бутырках с тамошним фершалом» и к которой его и надо непременно доставить.

Выдумка, видимо, показалась убедительной – Семку довезли на извозчике (он ждал седоков недалеко от того места, где те сошли по дороге сюда) до самых Бутырок, где мальчик и расстался со своими «спасителями».

Больше всего Семка сетовал, что так и не успел разобрать, что было в той хибарке: по его словам, «бонба подзарвалась», когда он был шагах в пяти от заветного окошка.

– Возьмите, – скорбно сказал студент Лопаткин. – Это все, что осталось нам на память о нашем погибшем товарище.

Виктор слегка пожал плечами, но принял смятую бумажку, развернул и пробежал первую строку:

«Обращение к революционной молодежи России: пламенным продолжателям нашего дела…»

«Пафос, пафос…» – Он скомкал бумажку и щелкнул зажигалкой.

– Что вы делаете? – встрепенулся Лопаткин. – Это же исторический документ… память!

– Это прежде всего компромат, дорогой Владимир, – недовольно буркнул в ответ Виктор. – И если нас загребут с этим «посланием», то придется отвечать на очень неприятные вопросы. Я даже не говорю о явно антиправительственном содержании этого документа – как вы, скажите на милость, объясните жандармам, что у вас оказалось предсмертное письмо человека, взорвавшегося на собственной бомбе?

– Но мы же должны… – пытался было возражать студент, но, натолкнувшись на ироничный взгляд Виктора, только и смог пробормотать: – Простите, да, вы, конечно, правы… конспирация…

– …и еще раз конспирация! Тогда все и будет в порядке. Удивляюсь я вам, господин бомбист, – как вообще вы ухитряетесь до сих пор ходить на свободе, оставаясь таким идеалистом? И бомбы-то вы в шляпных картонках носите, и в совпадения верите – прямо как романтическая гимназистка…

– Но тот мальчик наверняка оказался на поляне совершенно случайно! – запротестовал Лопаткин. – И потом – вы видели, какие у него светлые, хорошие, честные глаза? В конце концов, ради таких детей мы и хотим сделать Россию страной свободы!

– Не спорю, – кивнул собеседник. – Но пока мы этого еще не сделали – советую вам видеть в каждом встреченном человеке шпика, а в каждой «случайности» – хитрую комбинацию жандармов. Тогда, глядишь, и правда доживете до этой… свободы.

Владимира передернуло – тон, с которым была произнесены последние слова, явно его покоробил.

«Перегибаю я что-то, – понял Виктор, – заигрался в нашего партайгеноссе Геночку. Не надо забывать – это мы дети насквозь циничного века, а они тут – сплошь романтики и энтузиасты…»